27.01.2021 20:36

 

 

Две комнаты в Смоленском переулке

Накануне Дня полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады гостеприимно открыла для нас двери своего дома Жанна Георгиевна Брылева – председатель общественной организации МО Ивановский «Жители блокадного Ленинграда». Милая женщина с добрыми глазами и несгибаемым характером тепло приветствует нас в своей уютной квартире, угощает чаем, показывает фотографии.

 

 

 

 

 

«Мама не любила вспоминать про блокаду, как и все блокадники, наверное, – говорит Жанна Георгиевна. – Я родилась прямо перед войной, в марте 41-го, была тогда маленькая и событий каких-то помню не так много, но чувство – чувство одно помню очень хорошо. Как сидела в нашей небольшой двухкомнатной квартире на полу в прихожей-кухне без окон, в темноте, а высоко над головой тускло горела керосиновая лапа. И мама просила меня что-то съесть, а я отказывалась, и только ощущала такую оторопь от страха, и жуть брала – это помню очень четко.

Родилась я и выросла здесь, в Невском районе. Роддом был во дворе по Школьному переулку, а напротив – в Смоленском переулке (теперь это улица Ольминского) – жили мы: я, мама, ее сестра с пятилетней дочкой, дедушка и бабушка. Когда город начали бомбить, один из снарядов попал на дорогу возле нашего дома.  В нашей квартире выбило все окна, ударной волной подбросило к самому потолку мою кроватку – дедушка сам ее смастерил – и меня вместе с ней. Чудом дедушка успел поймать меня за ногу и спасти от удара.

Мои родные перед самой блокадой затеяли ремонт в квартире, купили олифы, клея. Когда блокада началась на этой олифе готовили, используя ее как масло, а из клея варили кисель. Мама говорила, что заставляла меня его пить, а я не хотела. Однажды кто-то угостил маму кусочком дуранды – практически безвкусной спрессованной в брикеты шелухой от семечек, – я плакала и отказывалась, а она все уговаривала меня ее погрызть, говорила, что мне очень повезло, что у других детей и этого нет. Я с тех пор сладкое очень люблю, не знаю, может быть, поэтому...

Мама рассказывала, как в декабре 1941 умер наш сосед, хоронить его было некому. Они с сестрой согласились за полбуханки хлеба отвезти санки с замотанным в простыни телом на Киновеевское кладбище. Обе тогда были уже очень слабые, с трудом дотащили страшный груз до трамвайных путей у Невского рынка. «Не дойдем», – сказала маме тетя Валя, – «у нас с тобой дочки, нас Бог простит». У берега на льду Невы тогда уже лежали нагроможденные тела. Они помолились и опустили туда и нашего соседа. Из окон моей 329-й школы – я там с 1 по 6 классы училась – было видно этот берег…

Топили чем придется, только железные кровати в доме остались. Однажды мама сломала и сожгла папину гитару, чтобы сварить мне какие-то хлопья в теплой воде. В январе 42-го года дедушка пошел разбирать один из деревянных домов на дрова. Дом рухнул. Бабушке тогда сказали, что он там лежит и стонет, но до него не добраться, а самой ей было не дойти, чтобы попробовать разобрать завал. Так он и остался под обломками, до весны. Его похоронили на Пискаревском кладбище. Бабушка умерла в 44-м, когда получила вторую похоронку: оба ее сына, не дожив до 19 лет, погибли на фронте.

Мама пережила блокаду, работала на нашем заводе «Большевик», папа тоже работал там, вернувшись с фронта. Пройдя две войны – финскую и Великую Отечественную, – он трагически погиб в 70-х годах под колесами машины».

«Я сама отработала на «Большевике» 37 лет, ветеран труда», – улыбается Жанна Георгиевна. – Вот пригласили в музей Обуховского завода, пойду. А 27-го, как и каждый год, пойду на Пискаревское: там дедушка лежит, десятый ряд 1942-го года – я всегда цветы там оставляю».